Виноградов М. Е.

Беседа 12 ноября 2004 г. Записала и обработала А.Горяшко.

Виноградов Михаил Евгеньевич, океанолог. Доктор биологических наук (1965), профессор (1978), действительный член РАН (1993), почетный член Польской Академии наук (1988), лауреат Государственной премии (1977).  Академик РАН (1991; академик АН СССР с 1990). Автор более 350 научных работ, автор и ответственный редактор 14 монографий.

Я занимался биологией еще до войны в Музее Тимирязева, был участником выставки в павильоне юннатов. А во время войны мы были эвакуированы в Тобольск, и я там в краеведческом музее занимался птицами. Очень хорошо знал птиц и по виду и по песням. Но, тем не менее, после школы подал заявление в Московский энергетический институт. Потому что казалось, что биология это детское увлечение, а нужно заниматься серьезным делом, восстанавливать страну. Попал я в раздел электрооборудования предприятий, и тут мне уж совсем стало грустно и горько. И, сдав все экзамены за 3 курс, я задумался, как бы мне перейти в Университет, на биофак. Всякими хитрыми путями мне это удалось. Причем, мне сказали: «Ну, так тебе нужно на физиологию, там тоже электричество, провода…». Но я сказал: «Нет, уж если рвать, так рвать. Если я так люблю птиц и знаю их, то я пойду на кафедру зоологии позвоночных». И кончив 3 года в МЭИ, я перешел на 2 курс МГУ.

…А потом проходит зима и пора уже думать о летней практике и с кем вообще работать дальше. И я договорился с профессором Ларионовым, был такой на кафедре зоологии позвоночных, заниматься сезонными изменениями перьевого покрова птиц. А в это время Зенкевич и Соколова пригласили меня… Тогда была такая договорная экспедиция по изучению литорали Белого моря. Меня как охотника пригласил в эту экспедицию с задачей изучить питание птиц на литорали, то есть - как литораль используется птицами. Что означало отстреливать птиц, тогда еще это было можно, и смотреть. Я должен был отстреливать птиц и смотреть их желудки, а потом для Ларионова смотреть трясогузок, как меняется перо при полярном дне, все сезонные процессы. Это был 48 год, и я отправился на Белое море. Эта литоральная экспедиция на Белое море началась в 47 г. Там командовал Абрикосов и В.А.Броцкая. А в 48 г. часть сотрудников и студентов поехали в заповедник, где Лодейный, Ряшков.

Еще в 39 г., по инициативе Л.А.Зенкевича, была организована экспедиция и выбрано это место для станции. Ну, не будем говорить, удобное это было место или нет. Народу тогда было мало, прицепились они к ручейку, ручеек-то был вот такой, но, тем не менее, это был ручеек. Потом его пришлось углублять, потом пришлось делать водопровод из озера, но это уже было много позже. И вот решили делать там станцию. Были наняты рабочие, которые зимой с 40 на 41 год вырубили лес, и уже лежали бревна громадные, и в 41 г. там должно было начаться строительство станции. А пока построили маленькую избушку для сторожа на берегу ручья. А чуть в стороне еще один домик в 3 окошечка с печкой из дикого камня, потому что кирпича-то не было, и легкий такой даже не сарайчик, а навес из обрезок досок, а остальное строительство должно было начаться позже. Но тут началась война, и, конечно, ни о какой станции уже разговору не было. Остался там только сторож, Андрей Павлович. Вот так выглядела станция – 2 сарайчика, дом для научных сотрудников и домик сторожа.

Когда война кончилась, в это время участники первой экспедиции, и Кирилл Александрович (Воскресенский) и Анатолий Иванович (Савилов), так случилось, что они оба попали в партизаны, но оба остались живы и даже не ранены были, и после войны были демобилизованы. Анатолий Иванович не помню, приезжал ли, а Кирилл Александрович сюда приезжал (его звали Кикса). И было решено станцию возродить. Я в это время учился, мы поехали после 2 курса, перед третьим, немножко возрождать эту станцию. Директором ее был назначен Петр Владимирович Матекин. И вот эта экспедиция по литорали Белого моря разбилась на две части. Одна часть продолжала в 48 г. так же, как и в 47-м, работать на островах заповедника под руководством Броцкой, а меньшая часть под руководством Матекина поехала сюда, на ББС. И вот как она выглядела. Все здесь было вырублено, никакого леса, который был раньше и который стал потом, не было. Лежал плавник и лежали бревна, заготовленные на строительство. Сторож – инвалид первой империалистической войны, ему оторвало ногу, он был на деревяшке, но и на деревяшке он очень активно бегал. И он там жил со своей бабкой и с внуком. Потому что родители у внука потонули, это очень обычно на Белом море, и вот такой был маленький Валька, шантрапуга потом его звали. Тогда ему было лет 7, потом он вырос, потом он стал тоже очень пить, и потом он тоже утонул.

Никаких моторов в те времена не было, а все на веслах или, в крайнем случае, на парусе. Мне для охоты была выделена лодка – тяжелая-тяжелая, и она вся текла, потому что она вся была сгнившая. Поэтому на ней прямо почти невозможно было ходить, а нужно было такими большими кругами. Сделаешь такой круг, - к берегу, переворачиваешь, выливаешь воду. Потом сделаешь еще круг – к берегу, переворачиваешь, выливаешь воду. Тем не менее, мы далеко уходили.

Бани не было, в баню мы ездили в Лобаниху, это километров 5. Там был дом заповедника, и нам разрешали там мыться в бане. Мы заготавливали дрова, топили баню, мылись, а потом возвращались обратно – 5 км под дождем, под штормиком…

В первый заезд приехал Матекин, я, Энгелина Абрамовна Зеликман, Цихон, и был такой лаборант на кафедре – Левушка. А немножко позже из заповедника с Воскресенским приехали Ниночка Кибардина и Анита Нейман. И они с К.А.Воскресенским в губе на Киндо-мысе стали заниматься биофильтрами. И нарисовали мамонта, который долго еще там существовал, и всем говорили, что это доисторический человек нарисовал, и многие верили, особенно, когда он уже поистерся.

Там еще были Лена Шубникова – невеста Петра Владимировича, ее двоюродная сестра Наташа и ее племянник Миша Семихатов, который сейчас академик, он учился тогда в 10 классе. Он был еще побольше меня и пошире, и с вот такими лапами. Когда он сел на карбас и попробовал грести, то первое, что случилось – переломилось морское весло.

Когда мы жили в этой избушке с печкой из дикого камня, Петя Матекин утром туда залезал, торчала задница в рваных штанах, он искал чинарики. А потом он говорил: «Ребята, как интересно! Я вечером надел носок рваный на пятке, а он за ночь прополз и теперь на шее у меня. Как это он мог?» А он тогда женихался с Леночкой Шубниковой и уходил утром в горы, а Лена была еще в Москве, и он как изюбр орал: «Ле-е-ена!». А Лена была в Москве.

            Интересные там были беломорские типы. Вакулин - очень хороший мужик, очень любил приходить к нам пить какао из Нильмы-губы, и рассказывал, как тут раньше было. Великий и Киндо-мыс – это было место ссылки. Причем, это была одна из самых жестоких ссылок. Там на Великом бараки были так поставлены, что люди спали, а когда они вставали, то по колено в ледяную воду. Так стояла вода. Я говорю: «Как, бежали?» – «Да, - говорит, - бежали. Мы специально охраной стояли. Ведь мы-то знаем, отсюда как убежишь? Все равно – один проход, другой проход. Эти проходы закрыл, и бежать-то некуда». Я говорю: «Но хоть с острова убегали?» – «Ну, с острова убегут, потом все равно мы их схватим и обратно отдаем». – Я говорю: «Ну, и что с ними?» – «Ну что, изобьют, убивали». – «Так зачем же вы это делали? Ну, уж убежали люди, что вам-то?» – «Ох, Михаил, по 25 рублей с головы платили!»

            Это еще до войны было. Когда был УСЛОН, примерно в это время. Перед войной там на Великом был большой пожар лесной, и когда мы приехали в 48 г. еще стояли на Ершовых озерах обгорелые бараки. Потом уже мы их разобрали с Николаем на бревна. А раньше на Великом отшельники жили. Была там келья отшельника. Внутри гроб с камнями, и он спал в гробу на камнях. А потом, когда там сделали концлагерь, то он как-то растворился… в контингенте.

У нас была борьба, мы бесконечно пытались проникнуть на Великий, потому что там было очень много птиц, которых надо было стрелять. А Матекин ругал нас. Моя задача была стрелять птиц на литорали и разбирать их желудки. Изъездили мы всю округу с Мишей, все окрестности изъездили, так что я ББС очень хорошо знаю. У меня была карта, мы поэтому и пешком и на лодке изъездили много и набрал я этих желудков. Ну, материал набран, надо обрабатывать. Залезаешь – там какие-то штучки. Что за штучки, никто сказать мне не может, только на кафедре беспозвоночных могут. Тогда, чтобы мне не бегать со второго этажа на первый, устроили там местечко. Это была 407 комната. Вам это ничего не говорит, но эта комната была чем знаменита? У окошка сидел аспирант Беляев Георгий Михайлович, еще кто-то и я здесь сидел. Поэтому я очень хорошо все слышал, весь большой практикум проходил у меня на виду, и я все время разговаривал и узнавал, что вот это оказывается челюсти нереиса, а это еще что-то… И я понял, что беспозвоночные гораздо интереснее позвоночных. А позвоночные как-то…. Там грызунятники в основном в это время были, орнитологов почти не было. И я решил перейти на кафедру беспозвоночных. Ну, меня с удовольствием Лев Александрович и Вера Александровна благословили.

            В 51 году мы закончили, и Лев Александрович предложил стать директором ББС Н.А.Перцову, с которым мы учились в одной группе. Он и раньше был на Белом море, но был на Ряшкове и Лодейном. А в 51 году он приехал на станцию уже с молодой женой, с Наташей, а мы приехали с ним как уже в какой-то степени аборигены. Тут уже появился первый мотор, вот уже Колька моторит, а я еще на весельной лодке.

            Николай тогда мечтал делать диссертацию по гаге. Гагачат он кормил. И, в общем, у него хорошая была бы диссертация, но Вера Александровна сочла, что для Коли этого мало, он сделает больше…. Она его попридержала, и потом ему уже было не до диссертации, очень уж много на него свалилось дел по строительству станции. Так он и не защитил. Понимаете, Вера Александровна была не то, что научным руководителем. А беломорское было такое сообщество, людей, которые на Белом море были в течение нескольких лет и там очень сдружились, сошлись, потом собирались здесь. Это наш курс в основном и предыдущий курс. На предыдущем курсе были Свешников, Соколова Марина, Костя Беклемишев…. А на нашем были Воронина, Нейман, Ниночка, я, Колька, Цихон… И большой практикум там был, и мы сидели в одном помещении, там же тесно было в старом университете, не то, что сейчас. Вот образовалась такая группа, и Вера Александровна ее пасла. Мы устраивали такие междусобойчики, пели песни, и беломорские, и еще какие-то морские, читали стихи Гумилева, такое вот морское сборище. И Вера Александровна была руководителем, куратором, организатором… Это было ее семейство, которое она опекала. Поэтому Кэп, так назывался Коля, он должен был ее слушаться в какой-то степени.

            А в следующий раз мы попали на ББС в 54 г. и привезли туда нашего деда, Нининого папу, художника Кибардина…. А дед он еще был Архимед. Он был таким врожденным инженером. На Белом море однажды вели Дору на веслах с кирпичом, 1000 с чем-то кирпичей было. И она потонула. И вот дед разработал схему, по которой без всяких подъемных устройств, без всяких подъемных кранов, он эту дору поднял. Делалось так…. Глубина была небольшая. В отлив под дору были заведены веревки, концы мощные, и на них были прикреплены бочки бензиновые пустые. Когда начинался прилив, эти бочки дору поднимали. Тогда буксировали к берегу на 1,5-2 метра глубины. Потом начинался отлив, она опять садилась, концы укорачивали. И вот такими ступеньками, пока ее не вытащили на литораль. А там уже руками перегрузили на мелкие лодочки и перевезли на ББС. Потом дед спроектировал вот это 2-этажное деревянное лабораторное здание.

            А дальше мы уже там много раз бывали. Собственно говоря, когда Колька приехал, началась уже жизнь станции. Потому что при Петре Владимировиче, хотя я его очень люблю, но, тем не менее, единственное, по-моему, что сделали, это прорубили от окошка к морю просечку в молодняке, чтобы хоть море было видно. Ну, а Колька уже начал все это делать как следует. Конечно, и Николаю повезло, что он себя нашел, и станции и Университету, я считаю, повезло, что нашелся такой человек, потому что без этого, конечно, никакой бы станции не было. Ведь у Николая был двусторонний туберкулез. Во время войны его демобилизовали по белому билету. Во время войны получить такую демобилизацию, - это показывает, что дело было совсем плохо. Он был на двустороннем пневмотораксе. Ну, а потом, когда все в 47 году собирались туда на Белое море, на Лодейный, он решил тоже поехать. И Володя Свешников ехал, его армейский друг. Ему сказали: «Что Вы, что Вы…» Но, тем не менее, он поехал. И когда он вернулся, врачи посмотрели и сказали: «А Вам гораздо лучше, вот этот климат Вам очень подходит». Он поехал туда на следующий год, и ему стало действительно лучше. И поэтому, когда стал вопрос о том, что делать после окончания Университета, то Лев Александрович ему это предложил, и он сам за это ухватился. Действительно, если так, то он и поедет на Белое море. И он поехал на станцию, он там не берегся. Он и проваливался под лед, он и промокал, и замерзал, но он кончил поддуваться, у него зарубцевался процесс, и потом он жил уже нормальной жизнью, только рубцы в легких. И умер он, собственно говоря, от сердца.

            Ну, от сердца, потому что он, конечно, работал и жил на износ. И он очень переживал, потому что из ничего он сделал станцию… Тогда ведь еще было кап. строительство запрещено. На кап. строительство денег не дают, только на ремонт. И вот под видом ремонта этих сараюшек и одного домика он построил громадную станцию. А приезжали проверки, говорили, какой же это кап. ремонт, и чуть не уголовное дело…. Но когда выяснилось, что собственно себе-то он построил только 2-комнатный маленький домик, и больше ничего у него нет, сказали: «И это все, что у Вас?»…. А рассуждали: если он столько построил для студентов, сколько же он тогда себе построил? И так было.